Текст книги "Алла Ларионова и Николай Рыбников. Любовь на Заречной улице"

Были, были, конечно, и роли другого плана. Даже главные.

В картине «Кочубей», по роману Аркадия Первенцева, он сыграл легендарного полководца эпохи Гражданской войны. Изображать на экране настоящего героя – это играть как бы один неизменный и неизменяемый «профиль» реально существовавшей исторической личности. Рыбников оживил этот образ. Какими-то деталями, «приспособлениями», как это называется у актеров. Придерживаясь своего правила все в фильме делать самому, научился лихо вскакивать на коня и держаться в седле при сумасшедшей скачке, стрелять.

В двухсерийной киноэпопее «Две жизни», тоже на историко-революционную тему, он сыграл Семена Вострикова, прошедшего путь от рядового царской армии до советского генерала.

Кадр из кинофильма «Высота». 1957 г.

«Как говорят верхолазы, на высоте и воздух чище, и начальства меньше».

(из к/ф «Высота»)

Среди пятидесяти ролей Николая Рыбникова – Василий Денисов в «Войне и мире», капитан Тарасенко в «Нормандии – Неман», три разноплановые роли в фильме «Разбудите Мухина».

В фильме режиссера Константина Воинова «Дядюшкин сон», по одноименной повести Достоевского, Рыбников сыграл одну из ведущих ролей – Павла Мозглякова, обывателя уездного городка Мордасова. Персонаж этот, комедийный (точнее, с претензией на юмор и остроту) и в то же время вызывающий отвращение (Мозгляков жаден), был, конечно, не во вкусе Рыбникова. Но в трагикомической истории о том, как непомерная алчность обернулась жестоким надругательством над человеком, было что играть. И Рыбников-актер блеснул здесь до того скрытыми для зрителя гранями своего дарования.

Многогранность своего таланта ему пришлось доказывать, тогда как уже в институте никто не сомневался в широком диапазоне его актерских возможностей: от Дон Жуана и Жюльена Сореля – до «мощного властелина судьбы», «державна полумира» Петра I…

Однако… однако нельзя не признать справедливость того, что в историю отечественного кино он навеки вписал не типаж, нет, а рабочего человека, своим духовным строем и мироощущением олицетворившего свое время.

Но все дело в том, что сам Николай Рыбников – не Саша Савченко, с которым его упорно отождествляют. Как Бабочкин – не Чапаев, Ульянов – не Жуков, Петр Алейников – не Ваня Курский.

Здесь имеет место некая аберрация зрения, для актера не безобидная. Был такой фильм – «Опасное сходство». Так вот, и это сходство – опасное.

Рассказывают, к примеру, что, когда Алейников появился перед зрителями в роли Пушкина (которого, кстати, он играл превосходно), зал встретил его добрым смехом. Еще бы: переодетый Ваня Курский!

Ульянов вынужден был всем терпеливо объяснять, что он не маршал Жуков, что он совсем другой.

(Я, имевшая счастье долгое время общаться с Михаилом Александровичем, подтверждаю: при всех его высоких театральных постах – никакого маршальского жезла в руке.)

У Рыбникова схожее с Савченко есть: Николай был старшим братом в семье, воспитывал младшего, помогал матери, рано пошел работать… Но дальше их «пути» расходятся. Это не в упрек замечательному парню Саше Савченко, а к вопросу о тождестве героя и актера.

О том, каким был Николай Рыбников, рассказывает его близкий друг Олег Исаакович Чертов:

«Я познакомился с ним в 1952 году, когда он только что окончил ВГИК и еще не был знаменит.

Я жил тогда на Новорязанской улице, увлекался шахматами и ходил играть в шахматный клуб сада им. Баумана. Однажды, это было воскресенье, я пришел в клуб, расставил фигуры на доске в ожидании партнера, и тут появился в комнате какой-то молодой человек. Поздоровался, постоял немного в нерешительности и спросил:

– Можно, я сыграю с вами?

– Пожалуйста, с удовольствием!

Мы представились друг другу, и он объяснил, что приехал к девушке (девушкой той была Алла Ларионова, жившая неподалеку, – конечно, в тот раз ее имя названо не было), но ее не оказалось дома. За разговором выяснилось, что он тоже одержим шахматами, что в своем родном городе Сталинграде он был чемпионом среди юношей по шахматам.

Я и подумать не мог, что это случайное знакомство за шахматной доской с Николаем Рыбниковым перерастет в большую, на всю жизнь, дружбу».

Я еще не раз обращусь к воспоминаниям Олега Чертова. С этого же начала для того, чтобы читатель почувствовал в Рыбникове человека незаурядного интеллекта. При всей своей занятости Рыбников, об этом тоже свидетельствует Чертов, очень много читал. Так что кто такой Блок, он знал – опять же, к вопросу о тождестве актера и героя.

Он обладал знаниями во многих областях, многим увлекался. Часами просиживал за шахматной доской. Его интересовали космос, астрономия, космические полеты. Снявшись в фильме «Хоккеисты», стал заядлым болельщиком хоккея (помимо футбола, естественно), в дни матчей пропадал на стадионе. Одним из первых привез из-за границы кинокамеру, освоил ее и, не жалея сил и времени, без конца снимал близких, особенно дочерей, и друзей. За границей прежде всего покупал книги – себе и друзьям в подарок, собрал богатую домашнюю библиотеку. Знал, какие в какой стране музеи, и не пропускал возможности их посетить. И вообще, если уж чем увлекался, стремился доходить в этом деле, говоря словами Пастернака, «до самой сути».

Как всякий талантливый человек, был азартен. Актриса Клара Лучко рассказывала, что как-то пребывание группы наших киноактеров, в составе которой был и Рыбников, на Кубе совпало с проходившим там чемпионатом мира по шахматам – и Николай был потерян для общества. Ни о чем другом он думать не мог: его мысли были там, где проходила игра.

И еще она же, Клара Лучко, называя имена обаятельных, по ее мнению, актеров – Жарова, Алейникова и других, в завершение сказала:

– А в мое время – Коля Рыбников.

Человеческое обаяние… Голос, интонация, улыбка, взгляд, жест, молчание – и тончайшие струны вдруг отзываются в твоей душе. Откуда все это? И невидимые струны, и то, на что они отзываются, – непостижимое, неопределимое. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», – говоря словами поэта.

Слышала, что душу сумели взвесить. «Взвесить» же обаяние, по-моему, все равно что в чашку облако собрать.

Кто-то сказал: обаяние – это умение заразить других своим внутренним миром.

На этом определении и остановлюсь, тем более, что оно применимо «в случае Рыбникова» и хоть немного приоткрывает тайну его мужской и просто человеческой притягательности.

И все богатство души своей, свой талант, все свои умения и увлечения, все-все он отдал «глазам-небесам», любимой своей глазам.

Этот бесценный дар она сумела принять.

Вместе

Всеми признанная красавица, москвичка, светская львица и простой парень из провинции – не только скептики сомневались в долговечности их брака.

Он, любивший ее еще со студенческой скамьи, – и она, только что пережившая личную драму.

Одни из самых популярных киноактеров послевоенного времени, у обоих съемки, а значит, постоянные разлуки, новые встречи на пути, поклонники – у нее, поклонницы – у него. Не разрушится ли под грузом всего этого семейная жизнь?

Николай сказал: «Аленка, я однолюб, и кроме тебя, для меня никого нет».

Такая «безоговорочная капитуляция» редко сходит с рук любящему человеку, и он знал, на что шел. Трудно любить красивую женщину, страшно не удержать свою одну-единственную любовь, потерять ее равносильно смерти. Но он был настоящим мужчиной и легкого счастья не ждал.

У испанского поэта Антонио Мачадо есть прекрасные строки:

 
Страшись любви, спокойной и нешумной,
Любви без риска, слепоты, ожога,
В которой ждут надежного залога, —
Что есть разумнее любви безумной!
 

Алла Ларионова и Николай Рыбников в студенческие годы.

Он влюбился в девушку с роскошной косой и синими глазами, едва увидел ее в коридоре ВГИКа. Она сидела и плакала, ведь в приеме ей отказали. Узнав от товарищей причину слез, Коля Рыбников ворвался в кабинет Сергея Герасимова и с порога заявил:

«У меня к вам мужской разговор. Примите Аллочку Ларионову на мое место. Я к вам на следующий год поступлю!»

Был и риск, и слепота, и ожог… Обжигала, говоря словами другого поэта, «стоградусная ревность», вечная спутница безумной любви.

Да, ревность была, но она не стала проблемой их жизни. Ларионова тоже умела любить, знала, что такое ревность, а их союзом с Рыбниковым дорожила не меньше, чем он.

Мечта многих мужчин, женщина, в которой не было будничности, неба в которой было больше, чем земли, отвечая на вопрос, что такое любовь в ее понимании, нашла точные, простые, даже обыденные слова. Любовь, сказала она, – это когда долго общаешься с человеком, и он тебя ничем не раздражает.

Как раз в то время, когда Рыбников с Ларионовой поженились, я случайно встретила ее в женской консультации. Мы сидели у кабинета врача. Она была на последних месяцах беременности и очень располнела. (Беда большинства русских женщин: хоть голодом себя мори, что, впрочем, для ожидающей ребенка еще вредней, а лишние килограммы неукоснительно множатся и множатся.) Вид у нее был безрадостный.

Мы разговорились. Посетовали на рьяную заботу медиков о здоровье будущих мам, которые по их милости должны были чуть ли не с головой уйти в свой живот. Им не давалось ни дня покоя: постоянные анализы, прослушивания, выстукивания, измерения, исследования, посещение врачей-специалистов, занятий по обезболиванию родов (да-да, именно так: считалось, что женщине больно потому, что она не знает, что происходит в ее организме), угрозы положить в больницу… Зато сегодня, думаю я, государство не досаждает своим гражданам заботой о материнстве и младенчестве, да и о здоровье вообще. То самое – «потерявши, плачем…».

Ларионова призналась, что боится родов. Она впервые улыбнулась, когда я дала ей «рецепт» избавления от этого страха, придуманный и опробованный моей подругой. Она, будучи в положении, ходила в ГУМ, поднималась на второй этаж, смотрела сверху на людской муравейник и говорила себе: «И всех родили!».

…Года через четыре в литфондовском детском саду на Аэропортовской, куда мы водили свою дочь, я увидела очаровательную Алену Рыбникову и однажды – Николая Рыбникова.

Ларионову в жизни мне больше увидеть не довелось.

Я увидела ее на экране на следующий после нашей встречи год в роли Анны Сергеевны Одинцовой в фильме «Отцы и дети», по роману Тургенева. Она была великолепна по-прежнему. А главное – в отличной форме. И талант ее не потускнел после вынужденного перерыва в работе.

Свидетель тех лет ее жизни Николай Яковлевич Ларин, тот самый Коля Ларин, который познакомился с Ларионовой после премьеры фильма «Анна на шее», рассказывает:

«Я долго не видел Аллу и вдруг встретил ее в театре. Она прекрасно выглядела. Я спросил, как она живет. „Очень хорошо, – сказала она. – Поздравь меня, Коля, я вышла замуж. За Николая Рыбникова. И еще я стала мамой“. Она дала мне свой телефон и пригласила в гости.

Человек молодой и вроде ничего себе внешне, я, наслышанный о вспыльчивости Рыбникова, взял с собой во избежание недоразумения свою приятельницу. К тому времени семья Ларионовых получила на всех – мать, отца, старшего брата Аллы Владимира с женой и двумя детьми, Рыбниковых с маленькой Аленой – трехкомнатную квартиру в Аптекарском переулке.

Не без внутреннего трепета нажал кнопку звонка.

Дверь открыл улыбающийся Николай, он просто излучал счастье. Поняв, что с лестницы спускать не будут, я представился. „Проходите, проходите! Мы вас ждем“.

Молодая мама была выше всяких похвал. Нам показали очаровательную пухленькую Алену. Пригласили к столу. Алла познакомила нас со своей мамой Валентиной Алексеевной.

В этом доме царили лад и любовь. Возилась с внучкой и хлопотала по хозяйству в основном мама Аллы. Первым помощником у нее был Николай. Я отметил, что теща очень хорошо относится к зятю. Кроме как „Коленька“, я иного обращения к нему не слышал. Позже мне нередко приходилось наблюдать, да и Алла, смеясь, жаловалась, что мама в разных спорах брала сторону Николая и порицала ее, свою дочь.

С этого далекого теперь дня началась наша дружба. Ничем не омраченная, никем из нас не преданная.

Недолго пожив в Аптекарском переулке, Рыбниковы купили трехкомнатную квартиру в кооперативном доме кинематографистов возле метро „Аэропорт“. Здесь они сдружились со своими соседями: Ириной Скобцевой и Сергеем Бондарчуком, Музой Крепкогорской и Георгием Юматовым. Здесь продолжилась их институтская дружба с Ниной Гребешковой и Леонидом Гайдаем. Нередкими гостями их были Нонна Мордюкова и Слава Тихонов, ближайшая подруга Аллы Рита Гладунко.

Утраты будут потом, а тогда об этом мало думалось. В 1961 году у Рыбниковых родилась Ариша. Жили они счастливо: росли дочки, была любимая работа, их окружали друзья. Они умели устраивать праздники и себе и другим. То возьмут меня в Дом кино, то пригласят в театр, то мы все вместе, с детьми, поедем на машине за город.

С рождением второго ребенка в квартире стало тесно. Им разрешили купить сдвоенную пятикомнатную квартиру в новом доме в Марьиной Роще. Квартира была метров сто и с камином, о котором они мечтали.

Рыбников обладал редким кулинарным талантом и без устали совершенствовал его. Накануне 19 февраля, дня рождения Аллы, он ездил на рынок, покупал баранью ногу, шпиговал ее чесноком и запекал. Это было фирменное блюдо. Еще Коля любил пельмени. Тесто и начинку делал непременно сам, начинка получалась вкусноты и сочности необыкновенной. А лепили пельмени все, включая гостей, для чего их приглашали на час раньше и снабжали каждого сшитым заранее фартуком. В городских условиях Рыбников искусно солил огурцы, помидоры, грибы, квасил капусту, используя в качестве подвала гараж.

Их дом был открыт для людей, и вовсе не обязательно для знаменитых. Кого я у них не встречал, так это „нужных людей“. Министр культуры Фурцева как-то сказала Алле: „Голубоглазенькая (так она ее называла), пригласите меня к себе на сабантуйчик!“. Алла все свела к шутке. Она представить себе не могла столь высокую персону у себя в доме, среди всех своих, тон общения с ней, ну и многое другое.

Зато, если надо было „предъявить лицо“ какому-нибудь большому чиновнику, чтобы помочь ближнему, они этот шанс не упускали, пользовались своей известностью. Друзьям помощь предлагали, не ожидая просьбы.

Мы с мамой жили в двухкомнатной коммуналке в четырнадцатиметровой комнате. И вот освобождается вторая, в 20 метров. Я подал заявление в администрацию завода, где я работал (дом был ведомственный), чтобы мне разрешили взамен моей занять эту комнату. И хотя у меня на это были все основания – мать больная, отец погиб, на заводе я проработал 30 лет – мне отказали. Алла сразу заметила мое подавленное настроение. Узнав, в чем дело, сказала: „Сегодня же узнай, когда принимает начальник вашего райжилуправления, и сообщи мне“.

А принимал он буквально на следующий день, с утра. „Приезжай к девяти ко мне, – приказала Алла. – Поедем к нему на прием“. Я начал было ее отговаривать – я знал, что ложится спать она поздно и раньше одиннадцати не поднимается. „За меня не беспокойся. Жду!“ – был ответ.

В девять она была уже при марафете, и мы отправились в присутствие. Думаю, не надо описывать, как ее там встретили. Нас провели в кабинет начальника райжилуправления. Представив меня ему как своего двоюродного брата, Алла изложила суть дела. Через несколько дней все решилось в мою пользу.

…А вернувшийся со съемок Рыбников, вместо того чтобы похвалить, отругал нас с Аллой как следует. „Ну, молодцы! Ну, ловкачи! Умеют дела устраивать! Два дурачка вы, а не герои! Даже не попытались всю квартиру отвоевать! Теперь поздно, упустили момент. Жаль, меня в Москве не было“.

Я знал много актерских пар, живших в любви и согласии. Но такой семьи, как у Рыбниковых, такой любви, какая была у Николая с Аллой, я не видел ни у кого. И таких простых в общении, при всей их славе, сердечных и отзывчивых, как они, людей тоже не встречал».

Бывавший у Рыбниковых в доме Иосиф Кобзон говорит то же самое: «Я очень любил эту семью. В компании обычно наши примадонны сидят с сигареточкой, с рюмочкой, никто не встанет, не позаботится ни о чем. Алла же, когда мы собирались компанией, носилась на кухню, убирала со стола, делала бутерброды, меняла тарелки. Она любила ухаживать, ей нравилось, когда все довольны, улыбаются, говорят спасибо… Улыбка у нее не сходила с лица. Мне казалось, что эта женщина не имеет никаких проблем в жизни. А их у нее было очень много».

Иосиф Кобзон с Аллой Ларионовой и ее подругой.

1960-е гг.

Они прожили вместе тридцать лет и три года. Так пишется и в сказках. Хорошо жили. На этом сходство со сказкой, пожалуй, и кончается. Потому что жили они не в сказочном, а в реальном мире, с его радостями и горестями, надеждами и разочарованиями, добротой и жестокостью, обретениями и утратами.

Счастье не свалилось на них «по щучьему велению», они построили его сами.

В стихотворении Евтушенко «Не возгордись» есть печально-мудрое пожелание: «Умей любить, когда ты нелюбим».

Какое горькое уменье! Горькое еще и потому, что наш душевный и жизненный опыт показывает, что редко кого этим уменьем владеющего ожидает награда – ответная любовь.

Рыбников был вознагражден. Его полюбила та, на которой для него свет сошелся клином, без которой он не мыслил своей жизни. И если поначалу то была любовь-благодарность, то вскоре она превратилась в настоящую любовь, сделавшую нерасторжимым их союз.

Не знаю, кого как, а меня далеко не все пожизненные браки приводят в восторг, не все воспринимается как объект для подражания. Бывает, что супруги эмоционально не развиты и просто не способны на большое чувство, могут дозировать его, переживать «в рассрочку». Таким ничего не приходится ради любви преодолевать, приносить на ее алтарь жертвы. Чем же тут восхищаться? Что ставить в заслугу? Умение не терять голову? Так и повода для этого не было – не ударяла молния, не уходила земля из-под ног, не поражал амок… Эти «неостаросветские помещики» законопатили свое семейное гнездышко от проникновения свежего воздуха – иному впору задохнуться.

«Семейное гнездышко», умилительные кошачьи мордочки, растиражированные сердечки, парочки в обнимочку, целующиеся голубки… Было время, когда все эти атрибуты любовного томления считали мещанством, пошлостью. Кто-то правильно сказал, что пошлость – это говорить высокими словами о низком и низкими словами о высоком.

Кстати, о птичках. Орнитологи недоумевали, почему голубя, одну из самых вздорных и эгоцентричных птиц (голубок, к примеру, пока не насытится сам, отгоняет «милую голубку» от корма), сделали символом мира.

Хорошо, конечно, если муж и жена прожили в любви и согласии до глубокой старости – среди других людей, не замыкаясь в мирке лишь собственных интересов, не отгораживаясь от всех глухим забором. Долгожительство же иных пар вызывает в моем воображении такую символическую картину.

…В бушующем море терпит крушение огромный, как «Титаник», вселенский семейный корабль. Наши «голубки» – в заранее припасенной на этот случая лодке. Муж налегает на весла. Вокруг тонущие люди, молящие о помощи. Кто-то цепляется за борт… И получает удар веслом по пальцам. Прочь! Семейная лодка может опрокинуться. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Боливар не выдержит двоих. Несчастье заражает…

Рыбникова и Ларионову объединяла большая любовь. Она проявлялась не только в словах, хотя и в них тоже (помните, у поэта: «Говорите о любви любимым…»), но во всем. Настоящая любовь – это не значит безмятежная, без трудностей и переживаний. Напротив, еще Бунин сказал, что всё и все, кого мы любим, есть наша мука, – чего стоит один этот вечный страх потерять любимого!

У них была хорошая семья, что тоже не значит, что беспроблемная. И – не гнездышко и не крепость, а теплый человеческий дом, открытый для людей. С голосами детей, с веселыми застольями, с щедрым русским угощением, с домашними соленьями и вареньями, с дружескими сидениями и беседами заполночь. Здесь в цене было чувство юмора, остроумный анекдот, веселый розыгрыш, незлое подкалывание друг друга. Рыбников любил поесть, не без возлияния, естественно. Алла почти ничего (диета!) не ела, но из компании не выбивалась. Выходила на балкон курить и оттуда участвовала в общем разговоре.

Они были очень разные, но это не вело к столкновениям, потому что они оба умели любить.

Рыбников – человек порыва, увлекающийся, взрывной. Она – более рациональная, умеющая сглаживать острые углы, налаживать мосты. Его вспышки она гасила улыбкой, ласковым жестом, терпением. Не возникала, как говорится, по каждому поводу.

Он ходил на хоккей и футбол, был фанатически одержим шахматами. Она не разделяла его увлечений, но уважала их. Хоккей и футбол, если вдруг возникало желание, смотрела по телевизору, к шахматам относилась прохладно. И никогда это не было поводом для ссор. Она его не «пилила».

Она ложилась спать очень поздно и поздно вставала. Типичный «жаворонок», он рано утром был уже на ногах. Но это не было поводом для перевоспитания друг друга. Они вообще друг друга не перевоспитывали.

Не в пример другим семейным парам они редко «выясняли отношения». Выясняют плохие отношения, в любви – объясняются.

Когда в период своей востребованности в кино Ларионова собралась рожать второго ребенка, подруги-актрисы ужасались: «Ты с ума сошла! Слетишь с орбиты, потеряешь роли! Сколько времени пройдет, пока опять войдешь в форму!». Она не спорила, а только говорила: «Коля очень хочет ребенка». Большой подвиг для актрисы, кто понимает.

Он был главный по хозяйству, она – «по технической части», а также по украшению дома. О чем вечно спорили, так это о том, кому вести машину. Чаще уступал он.

Она любила заниматься собой. Его, в отличие от большинства мужей, это ничуть не раздражало. Он оберегал ее, все заботы старался брать на себя. Потакал ей во всем. Дарил драгоценности, дорогие шубы. Радовался ее радости.

К его пятидесятилетию она стала готовиться задолго: задумала сервировать стол исключительно хрусталем. Чтобы все сияло и сверкало! Чтобы был незабываемый праздник! Чтобы порадовать Колю.

Они много снимались. Им приходилось часто расставаться, покидать свой дом. С того момента, как они поженились, до начала семидесятых – фактически ежегодно, и по нескольку раз. Что, как это часто бывает, укрепляло их брак: они скучали друг по другу, отчего по-особенному ценили время, которое проводили вместе. «При первой же возможности мы мчались друг к другу и к нашим дочерям… Честно говоря, я не понимаю, как это люди могут быть все время рядом: и просыпаться вместе, и в отпуск вместе. Вот тут и сковородкой можно огреть», – делилась опытом своей семейной жизни Ларионова в одном из интервью.

Им было куда возвращаться. Это так важно, когда есть на свете дом, где тебя любят и ждут, дети, в которых, а не только в твоей работе, смысл твоего существования, родные и друзья, которые рядом с тобой и в радости, и в горе.

…Счастье и боль – дети, дочки Алена и Арина. Боль потому, что они, родители, не имели возможности быть с ними столько, сколько хотелось. Когда дочки выросли, Ларионова как-то с горечью сказала, что теперь поздно додать им то, что недодано в детстве, – она имела в виду постоянное, изо дня в день, общение с ними.

В этом отношении актеры театра в более выгодном положении: они могут брать своих детей с собой на работу, в гастрольные поездки, проводить с ними отпуск. По киносъемкам, по выступлениям в разных городах страны детей не очень-то потаскаешь, отпуска в привычном его понимании у киноактеров нет.

Алена и Арина росли под присмотром бабушки. Не представляю, что бы мы делали без мамы, не уставала повторять Алла.

Чтобы дочки не забывали родителей, Валентина Алексеевна показывала на висевшие на стене портреты, напоминая: это – мама, это – папа. Однажды, рассказывала Ларионова, она сидела с трехлетней Аришей в детской поликлинике. Увидев портрет на стене, малышка радостно закричала: «Это – папа!». С портрета смотрел Никита Сергеевич Хрущев.

…Я сижу в уютной, сияющей чистотой однокомнатной квартирке Алены Николаевны Рыбниковой и слушаю ее рассказ о детстве, о родителях, их окружении, об атмосфере в доме, в котором она выросла. Время от времени я задавала ей наводящие вопросы, отметив про себя, что она абсолютно не хвастлива, иные детали из жизни ее семьи считает малозначительными, иные и вовсе никому не интересными. Мне же было дорого все. Слушать Алену было приятно, потому что, как это часто бывает, голос дочери похож на голос матери, да и во внешности что-то общее.

Алла Ларионова с детьми. 1960-е гг.

«Мы с младшей сестрой Ариной, конечно, не воспринимали маму с папой как знаменитостей – они были для нас обыкновенные родители. От многих других семей наша отличалась тем, что их мы видели редко. Я, особенно маленькой девочкой, почти не помню их в домашней обстановке.

Постоянно с нами были бабушка и няня. Няни менялись. А бабушка была всегда при нас. Она очень нас любила, но воспитывала в строгости. Была справедливая, хозяйственная, управлялась со всем. Уборка, готовка, стирка – все на ней держалось. Как поселились мы в доме на улице Черняховского, бабушка переехала с нами и с тех пор у нас и жила.

В детский сад ходила и пошла в школу я там, но то время помню не так отчетливо, как нашу жизнь в Марьиной Роще. Когда мы въехали в новый дом, вокруг него были сплошь старые деревянные дома, с двориками, сараюшками, огородиками. Петухи пели, куры бегали, всякая другая живность. Квартира была на восьмом этаже. С балконов можно было обозревать всю окрестность.

Когда родители были в Москве, много времени они проводили с нами. Одно из самых ранних воспоминаний: мама ведет „Волгу“, мы с сестренкой на заднем сиденье всю дорогу возимся, шалим, кувыркаемся, мама лишь улыбается, глядя на нас в зеркало. В машине смешанный запах духов и бензина.

С малых лет нас брали в гости. Мы ездили к Бондарчукам. Тетя Ира – моя крестная, а моя мама – крестная Алены Бондарчук. Взрослые вели свои беседы, а мы, конечно, находили себе занятие, играли, веселились. Помню еще грудного сына Бондарчуков Федю. Бывали мы у маминой подруги тети Риты Гладунко, она очень вкусно нас кормила, знала, кто что любит. Ездили в наш бывший дом на улице Черняховского – к Крепкогорской и Юматову. Да много еще к кому.

Нас возили за город, гулять в парк – в ближайший, Останкинский, или в Измайловский, тогда к нам непременно присоединялся папин друг Олег Чертов, живший неподалеку. Это был настоящий праздник – аттракционы, беганье по аллеям, валянье на траве – папа тоже принимал во всем этом участие. А еще – буфет, лимонад, кажется, и кока-кола уже была, пирожные…

Мы с Аришей обожали разные праздники. Мама с папой – тоже. Мама любила хрусталь, красивую посуду, всегда привозила их из поездок. Накрывался стол. Какие блюда подавались – не сказать! Папины разносолы – обязательно. У мамы были свои коронные блюда – ее „нехозяйственность“ здорово преувеличили. Она делала, к примеру, замечательную грибную икру – из обыкновенных, так называемых „черных“ сушеных грибов. Или салат „Мао Цзэдун“. Почему он так именовался – загадка. Может быть, потому, что одним из его ингредиентов был рис. Огромная салатница пустела очень быстро.

Нашими гостями, как и самыми близкими друзьями родителей, были вовсе не только знаменитые люди. В доме в любое время были рады дяде Коле – Николаю Яковлевичу Ларину, дяде Олегу – Олегу Исааковичу Чертову, папиному бессменному партнеру по шахматам, как только выдавалось время, благо работал он напротив нашего дома. Родители помнили и любили друзей детства, юности, всегда радовались, когда те звонили и заставали их в Москве, и тут же приглашали их в гости. Начинались хлопоты, в которые включалась и бабушка, папу снаряжали в магазин – всегда надо было что-то подкупить, мама спешно приводила себя в порядок, а потом помогала накрывать стол.

Как-то произошел смешной случай. Папа затеял шашлыки. Жарит это он их в камине, колдует над ними, поворачивает шампуры… Вдруг раздаются настойчивые звонки в дверь. На пороге пожарные. Вы, говорят, горите! Нас вызвали тушить пожар. Нет, возражает папа, вроде не горим и никого не вызывали. А жили мы на восьмом, последнем, этаже, и дым из камина выходил прямо в трубу. Нам-то не видно, а снаружи заметили валивший из трубы дым, подумали, что горит крыша.

Нас с сестрой, если что мы делали не так, ругала бабушка. Чтобы ругали родители – не помню этого. Они действовали другими методами. Чтобы, к примеру, улучшить наши отношения со школой, где мы учились, они организовали там концерт, в котором участвовали их друзья: Нонна Мордюкова, Людмила Гурченко, Георгий Вицин, еще кто-то, к сожалению, уже не помню, кто именно. Папа с мамой, конечно, тоже выступали, даже пели. На концерт сбежалась, можно сказать, вся округа, зал был битком набит.

Маленькой девочкой я снималась в кино. Съемки одного фильма – „Им покоряется небо“ – хорошо помню. Режиссер Лиознова работала со мной и папа. Он и в фильме был моим папой, а мамой – Светличная. Для меня съемки были просто развлечением. Рядом с нашими были павильоны, в которых снимали „Королевство кривых зеркал“, и с двумя девочками, которые там играли, мы носились по всем павильонам – я их к себе приглашала, они – к себе.

Сниматься мне понравилось, но я все-таки не захотела быть актрисой. И родители не настраивали меня на это. Я не смогла бы, как они, – все время на колесах. Приезжают вымотанные и вскоре опять уезжают. В те несколько дней, что они в Москве, в доме суета, беготня, волнение. Отец по химчисткам носится. Мама едва успевает привести себя в порядок. Бабушка на подхвате… А когда у мамы возникал перерыв между съемками, это ее тяготило, она не знала, куда себя деть.

Я видела, конечно, положительные стороны актерской профессии. Благодаря съемкам, показу фильмов, в которых они играли, выступлениям в концертах, родители несколько раз объездили Советский Союз из конца в конец, были во многих зарубежных странах, причем одними из первых. Отец снимался в польском фильме „Плечом к плечу“, за что получил даже какую-то награду. Мама, помню, летала в Индию – с картиной „Молодые“. Отдыхать за границу тогда никто из простых смертных не ездил, пребывание там так или иначе было связано с работой. Впрочем, однажды они таки поехали сами по себе – в Италию, на машине. Это было событие!

Ну а отрицательные стороны профессии киноактера – на виду: зависимость от всего и всех, себе не принадлежишь, работа на износ.

Надо очень любить это дело. А меня, как, впрочем, и сестру, в актрисы совсем не тянуло, вот что главное.

После окончания школы я пошла работать на телевидение, монтажером в информационную программу первого канала „Время“, точнее, в отдел монтажа главной редакции „Новости“. С тех пор там и работаю. Теперь я режиссер монтажа. Работа очень интересная, живая, я всегда в самой гуще событий. Бывает, днюю и ночую на студии, когда готовим утренние информационные выпуски. Устаю, конечно, но зато все новости я узнаю из первых рук и одна из первых. Монтируем, как правило, „с колес“. Рядом высокие профессионалы своего дела, интересные люди, хочешь не хочешь, и сама не стоишь на месте.